Генеральские сапоги.
Комбат был человеком непростым. Родом из Ленинграда, фамилию имел: Соколовский. Как в армию попал, как заслужил свои две «шпалы», и что делал майор в качестве командира батальона, то было неведомо. Да и мало кого интересовало. Августовский Сталинградский ад. Уже вышел приказ: «Ни шагу назад!»
Соколовский никогда не повышал голоса, обходился без вездесущего мата. Солдат берег. Умен был, по-звериному удачлив. В чистом поле остановил прорыв немцев. Мотопехота перла. Одних «Цундапов», от этих мотоциклистов, помню, раздарили потом чуть не половине фронта.
К моему пулеметному гнезду подошел сам.
— Пойдем, поговорим, помкомвзвода. Дело есть.
У двух «Шпал» к одному «Кубику» всегда разговор найдется.
— Ты слышал, друг мой, такую поговорку: «Инициатива наказуема»?
— Так точно, товарищ комбат, слышал.
— Так вот, существует еще одна, менее известная, отчего еще злее: «Талант – тяжелейшая ноша»
— Не знаю такой, товарищ майор.
— Воот… Кто у нас тут сибиряк? Кто знаком с тайгой?
— Здесь нет тайги, товарищ майор.
— Ну, тайги, может, и нет, но лесок для тебя найдем.
Подошли к КП: пара оружейных ящиков – стол, и еще пара по сторонам – стулья. Над головой – маскировочная сеть.
— Садись,- предложил он мне.- Миронова позови,- обратился к ординарцу.
Дело запахло керосином. Миронов – разведчик, был пару часов назад ранен. Напарник его был убит. Ночью предстояло вытащить погибшего и похоронить.
— Глянь сюда.
Соколовский расстелил на столе карту.
— Вот, ты говоришь, нет лесов в здешних местах? А вот это что, по-твоему?- указал он пальцем на карту. — Здесь и холмов нет, а нам достался.
По северному склону холма, и в самом деле, был обозначен лесок.
— Вот где-то тут, — майор очертил ногтем круг,- батарея стопятьдесят вторых гаубиц. Шесть часов как прервалась связь. Четыре часа, как ушли пара связистов. Провод проложен был под холмом, в обход. Думаю, что их уже нет. Более того, думаю, что это диверсанты были ночью заброшены. Уж что-что, а воевать немцы умеют. Наступление, значит, планируют. Вот тут,- указал он на железнодорожный переезд,- идут танки
Подошел Миронов. Бледный от боли, от потери крови, держал руку на перевязи. Рана, судя по тому, как кровь пропитала бинты, на кисти, была тяжелая. «Захара», который должен был увезти его в тыл, в госпиталь уже снарядили.
— Расскажи нам, голубчик, как дело было,- по-отечески мягко, попросил Соколовский.
— Мы были вот тут. – Показал на карте Миронов. — Немцы появились отсюда. И стали стягиваться к переезду. Мы с Василием, решили, что надо малость отодвинуться, стеклами не сверкать. Не понял я, даже откуда этот снаряд прилетел. Василий ближе лежал. От него, почитай, ничего не осталось. А я вот – без руки.
Миронов засопел.
— Но-но,- строго остановил его Соколовский,- Может тебе повезло. Кино еще не кончилось. Такая твоя плата за выход из игры.
— Медаль хоть дайте. Кто поверит: рука-то правая.
— Обязательно,- пообещал комбат. – Скажи только, за сколько километров видно было?
— Километров за пять. Пыль там.
— За пять, говоришь…, — повторил комбат, разглядывая карту. Три часа назад, говоришь? — Ну что, товарищ старший сержант, продолжил он,- спасибо за службу. Поезжай с Богом.
— А эта карта – теперь твоя, младший лейтенант.
Комбат аккуратно свернул карту по сгибам и протянул мне.
— Тебе транспорта не дам. Пойдешь на своих. Только поверху иди, через холм. Думаю, что вокруг, понизу ждут. В лесу, будь осторожней. Иначе, зачем бы я обратился к тебе.
Под Сталинградом степь – взаправдашняя, чего не скажешь про холмы и леса. Через час я выбрался на вершину, плоскую, как степь под холмом. Вдалеке, и вправду, зеленел не то, чтоб лес, а скорее кустарник. Путь к нему лежал через черное после пожара поле. По полю, оно легче, чем даже на невысокую гору, и я зашагал шибче. Кто бы знал, чьи глаза могут смотреть из зеленки.
Сапоги взметывали черные угольные фонтаны, ну, разумеется, смотрел я больше по сторонам.
Далеко, на горизонте, где-то там, где предполагались немецкие танки, кружил Мессершмит. И вот же, вроде и опыта было уже достаточно. Но каждый опыт — он новый. Ну, вот, никак я не предполагал, что заинтересую своей персоной самолет. К тому же далеко он был. Понимание того, что я – цель пришло запоздало. Самолет беззвучно скользил, снижаясь и увеличиваясь в размерах, прямиком ко мне!
В оцепенении я встал столбом. И опомнился только тогда, когда навстречу мне, раньше, чем я услышал пулеметную очередь, стала приближаться, на глазах возникающая, борозда!
Не знаю, какой там был калибр, но плуг бы он заменил.
Линия этой борозды продолжалась через меня, и реакция была хоть и запоздалой, но верной: я заметался как заяц. Прыжок влево, два прыжка вправо. Очередь прошла мимо. Грохот самолета над головой и Мессер пошел вверх. Первая мысль: пронесло! То, что я в выгоревшей, высоленной до белизны своей гимнастерке, на черном фоне был виден как вошь на гребешке, это понятно. За что такое почтение? За солдата летчикам крестов не вручали!
Конечно, я несся к спасительному кустарнику, так, как не бегал, ни на ГТО, ни в армии, ни на войне.
Теперь немец заходил сзади. Очередь грянула ожидаемо. Приближающуюся борозду я уже не видел. Зато почувствовал: правую ногу зло и резко рвануло, и я, с разбегу, зарылся лицом в горельник. Прогремели лопасти над головой и Мессер вновь стал набирать высоту.
Встав на ноги, я не сразу понял, что немец все же попал в меня. Точнее в сапог. А если совсем уже точно: оторвал у правого сапога каблук. Походку это не украсило. Но до спасительного кустарника оставалась сотня метров.
— А вот х.. тебе. Разворачивайся, — сказал я вслед удаляющемуся Мессершмиту. И пошел спокойным шагом. Сколько же можно бежать?
Жидкий, сухой, полукустарник, полулес, кому-то показался бы «тьфу». Но в тот момент для меня он явился раем. И блаженная тень, и попробуй найди меня с воздуха.
Все, включая непонятный интерес летчика к одиночному пехотинцу, сложилось в понятный рисунок. Немцы знали, где какая часть. Где пехота, где артиллерия. «Рама» за пару суток до этого, долго пилила по квадрату. Ночью были сброшены диверсанты. Перерезали провод. Связистов позже нашли с перерезанными глотками. Даже карабины не успели вскинуть. Лежали при оружии.
А внимание ко мне в том и состояло: понятно было, что связь с артиллеристами пехота постарается обеспечить по-любому. А вот вам и белая гимнастерка на черном горельнике! Не к девкам же парень торопится.
Одного немцы, ожидавшие очередных связистов на линии, предусмотреть не смогли.
Соколовский умел думать.
И даже снаряжал меня, как знал! Не упрыгал бы я с карабином от самолета.
— Оставь,- показал он на карабин,- пистолета тебе хватит. Это что у тебя? – поинтересовался он, разглядывая кобуру. Люгер что-ли? Ну, и ферт ты, Шабалин. Какое оружие положено по уставу, Советскому офицеру? Правильно: пистолет Токарева, то есть ТТ. Ну, да ладно, застрелиться можно и с этого.
К новостям на фронте особое внимание. Вокруг меня степенно собрались человек двадцать-тридцать. Радостно делились табаком. Но, командир батареи появился раньше, чем успели раскурить самокрутки. Взял под козырек, доложил кто я и откуда, протянул карту.
— Ну, пойдем разбираться, лейтенант.
Коротко отдав распоряжения, он двинулся к штабной палатке, на ходу разворачивая карту.
— А что за хрень со связью творится? – Спросил он, не оборачиваясь.
— Выясняем, товарищ майор.
Обернувшись, майор посмотрел на меня внимательно:
— Хромаешь почему? Ранило?
— Сапог немцу не понравился.
— Ишь ты! – посмотрел на мои разнобокие сапоги капитан и покачал головой.
А я в свою очередь, не успевал дивиться, как круто живут Боги Войны. Четыре «Емели», так называли в народе тяжелую гаубицу МЛ-20, стояли в одном месте, еще четыре задрали стволы в другом. У них еще и зенитки есть! А техники, а техники! Тягачи, трехтонки, пятитонки, полуторки! Оно и понятно, «Емеля» — пушка серьезная. Это не наш полевой ЗИС, не противотанковая Сорокопятка. С этим даже стоять рядом страшновато.
Нырнули под маскировочную сеть, прошли в палатку. И стол не чета нашему, и стулья! Настоящие стулья! Я с начала войны таких не видел. Опять же на таком автопарке и диваны возить можно.
— Кузьмича ко мне. – Скомандовал капитан.
Убежали за таинственным Кузьмичем.
— На Вторую послали?
Побежали «Посылать на вторую».
Расстелил карту.
— Ну, рассказывай!
Пока я водил пальцем по карте, в палатке появились командиры орудий. Скромно стояли вокруг стола. Появился старшина в годах за сорок. На его лице явно читалось, что это Кузьмич.
— Значит так,- закончил расспрос капитан,- Кузьмич, веди лейтенанта на кухню: накормить, напоить, обувь сменить. Сухпаем займись. Да не жопься, Кузьмич, на всю жизнь не напасемся – в сухой паек расчетам — шоколад.
Кузьмич обиженно засопел, махнул мне рукой: «пошли!»
На столе, поверх моей, легла другая карта с неведомыми значками и цифрами. Командиры орудий принялись галдеть, не забывая чиркать в своих планшетах.
Я вполне скомпенсировал пропущенный в родной части завтрак, роскошным обедом из трех блюд: на первое – щи со свежей капустой, на второе — разваристая гречневая каша с тушонкой. На третье компот из сухофруктов – от пуза. Словом захромал после обеда я пуще прежнего. Дохромали мы с Кузьмичем до его кандейки. Чего там только не было: и одежи и обужи – горы! Ну, что говорить? Одно слово «Боги войны».
А меж тем весь этот немалый муравейник пришел в движение. Грузили в машины тяжелые снарядные ящики. Зарычали, заелозили тягачи.
Сапоги мне глянулись яловые. Глянцевые, точеные, кирзовым не чета. Пока менял портянки, понял, что ногу мне немец все же малость повредил. Вроде как вывихнул. Уж больно резкий был удар.
— Что-то я и впрямь, давно такой суеты не видел. Ну, а коли у Вас пересменка вышла, так оно и впрямь, не мешает прикорнуть. Вон там, на воле топчан, подремли, — предложил Кузьмич и отправился формировать сухпайки.
Сквозь хоровод солнечных пятен на веках, я думал, что же артиллерист, такой-сякой не написал, не чиркнул записку, что карта доставлена? Мне же в свою часть отправляться надо. А чем я отчитаюсь? Не сапогами же. Кстати, как-то подозрительно перестали гудеть машины у снарядного склада. Сейчас, сейчас малость передохну, и домой, уговаривал я себя…
Все же я успел провалиться с сон.
Грохнуло так, что топчан подпрыгнул.
Рёв, изрыгающих огонь, «Емель», был чудовищным.
Не помню, как я оказался у ближайшего орудия. После каждого выстрела, земля вокруг словно выдыхала: пыль взлетала, как будто ее выбивают из ковра.
У командиров орудий была связь, огонь они вели согласованно.
Барабанные перепонки, скорее всего лопнули. Потому что я не слышал даже себя:
— Что делать? – проорал я, обращаясь к такому же «кубику».
Лейтенант одобрительно кивнул и показал на снарядные ящики, а потом, на выложенные рядком снаряды и гильзы.
Оказалась, что «Боги войны» не просто кучеряво живут, у них и работа тяжелая: каждый снаряд весил полцентнера!
Так и понеслось: откидываешь петли замков ящика, вынимаешь из постели злой остроносый снаряд, прижимаешь его к животу и несешься к орудию. Складываешь в один ряд и бежишь за гильзой!
Эта полегче, и бегом тащишь ее в другую шеренгу!
Возвращаешься к штабелям ящиков, отбрасываешь пустой и раскрываешь следующий.
И снова: короткое мгновение согласования и залп, от которого рвутся перепонки.
Кажется, что прошло не меньше получаса, когда благословленные и поглаженные мной снаряды улетали за холм, прежде, чем прилетел ответ.
Немцы били снарядами пожиже наших, да и плотность огня не была велика.
Но на соседней батарее убило заряжающего, и меня враз повысили в должности. Возвышение стволов было гаубичное и чтобы дослать снаряд в ствол, требовалось новое умение.
Война вообще многому учит. А бой – вдвойне.
У меня появилась артиллерийская квалификация: «Заряжающий».
В наступившей тишине, как сквозь вату стали слышны моторы тягачей, дивизиону предстояла смена квартиры.
Курили молча, сидя на станине.
Но никогда, даже после прямого боя, когда приходилось стрелять с пояса, не возникало такого чувства прикосновения к противнику.
Руки гудели долетевшими до цели снарядами.
Мне дано было испытать чувство Богов войны.
Майор появился, как из земли. Стоя, дописал на планшете записку, вырвал лист из блокнота, сложил и протянул.
— Товарищ майор, а можно у вас остаться?
Майор покачал головой, наклонился и прокричал:
— Тебя подвезут до горушки! А своим привет передавай! Связь налаживайте. Пригодится.
Нога болела несусветно, так что и к своим я подходил, припадая на ногу.
Уже с холма стали видны столбы дымов, поднимавшихся на переезде и в поле.
Не без гордости я взял под козырёк и протянул Соколовскому записку.
Прочитав ее, Соколовский на миг задумался, что-то соображая, потом перевел взгляд на меня:
— А что хромаешь-то? Матка Бозка — генеральские сапоги! Говорил же я, что Ферт ты – Шабалин!
Еще медали не получил, а сапоги уже генеральские!
Увидев, как я помрачнел, Соколовский обнял мен за плечи:
— Думаешь не представлял? Представлял! «У нас и без спецпереселенцев» героев хватает – отвечают. За что хоть сослали-то?
— Батя шибко гордый был. С войны пришел героем. Орудия на поле боя ремонтировал. Мастер был редкий: швейную машину матери изготовил. А ему — скотником в колхоз. Ну, он и послал. И загремела вся семья. В Туруханск. Пятеро детей. Младшей – два года. Отец недолго потянул – надорвался.
Соколовский молча протянул пачку офицерского Дуката. Закурили.
— На кухне тебе оставлено. Набегался, гляжу. Спасибо за службу, Лейтенант.
Да… о сапогах. Уж коли зашел такой разговор. Стал снимать – не могу. Распухла нога. И так и этак помогали, тянули. Когда разрезали только, тогда и сняли. Не удалось в яловых походить. Оно, правда, кирза и привычнее.
